Насилие — лучшая музыка в жизни Мердера. Лучшая услада. Подруга, второе имя которой — смерть. Прождавший слишком долго, изрядно разозленный нюансом тесной одежды; вампир выместил злобу на пленном Лопесе, не оставив ему ни малейшего шанса на сопротивление. Ягуара сковали в безумные тиски, из которых не было выхода — ублюдку оставалось лишь вопить от боли, когда на его шее замыкался дьявольский ошейник.
— Будь так добр, сломай ему ногу.
В любое другое время Георг, не терпящий власти и приказов, огрызнулся бы. Обхамил брата, демонстративно высказал бы ему в лицо нечто злобное, сделал бы со своей жертвой что угодно, но только не то, что он просит, но… Не сейчас. Сейчас его настроение удивительным образом совпадало с нотой ада, старательно выстраиваемого Брайданом; немец не видел ни единой причины лишать себя удовольствия быть в этой пьесе пусть не дирижером, но хотя бы главной скрипкой. Чужую кость ломали медленно, с оттяжкой, причиняя коту как можно боли, получая от этого просто какое-то ненормальное, почти что физическое удовлетворение.
— Доброе утро, ублюдок.
Бывший ренегат знал, чего добивается его брат. Он давно предугадал это. Он это предчувствовал. И там, где осознание случившегося приводило медведя в холодный, липкий ужас, вопя о своей опрометчивости, оно же наполняло чью-то проклятую кровь нечестивой силой. В глазах Мердера рыжим пламенем пылал огонь кровавой жажды, извращенной злобы и мрачного, алчного предвкушения. Он даже не до конца понял то, до какой степени был громок хор способностей Джонса в этой утонченной пьесе судеб целого континента, что явил на одной из площадей Белфаста безумство теней и света.
Потом. Для обдумывания всего этого еще будет время. Еще будет возможность — но не здесь, и не сейчас.
На Лопеса смотрело чудовище. И даже во взгляде Брайдана, возможно, было больше человечности.
Погоня. Азарт боя. Встреча с собратьями. Вертолет и необходимость эвакуации даже не рассматривались Мердером, вновь учуявшим желанное поветрие славной битвы. Литры проливаемой крови и добрая сеча манили его, подобно пению сирены; как же, черт побери, сложно было противостоять им!.. Секундное замешательство — мощная длань легла на плечо немца, разворачивая его к себе, вытягивая, заставляя переместить сектор внимания. И это было… Остро. Очень. Почти что больно. Берсерк, ловящий запах чужой крови, медленно погружающийся в трясину сладостного Зова, оказался выдернут из тягучей неги. Все равно, что вынырнуть из теплой воды посреди лютого мороза; Георг резко обернулся и глухо зарычал, подобно взбешенному зверю, скаля во всей красе свои гигантские, изогнутые клыки с чуть потемневшими кончиками. Он еще не понял, что произошло и кто стоит перед ним; лишь через несколько секунд до озлобленного Мердера дошло, что он рычит в лицо невозмутимого Ингвара.
— Прибери норов, мальчик.
Ворон сейчас был больше похож на гигантского, черного волка, дыбящего шерсть и прижавшего уши. Он все еще низко, хрипло рычал на старого викинга, но в его светло-голубых глазах все отчетливее проявлялось раздраженное осознание своего «Я», диктуемое строгим рассудком и тяжелой цепью длительного, мучительного обучения. Два берсерка во всем этом проклятом мире; каких масштабов будет безумие, сойдись они в горячей схватке?.. Впрочем, немцу хватило либо ума, либо воли совладать со своими демонами и смириться с волею старшего; хоть это, по понятным причинам, приводило Георга в затаенное, исступленное бешенство…

***

Около часа спустя. Черный Замок.

Медленный, чеканный шаг вампира ковал эхо, бьющееся в высоких сводах величественного зала. Он не был столь мрачен и монументален, как тот, в котором покоился трон Владычицы, но тем не менее был способен захватить воображение любого существа — и неважно, смертно оно, или нет. Жуткие щелчки и звон каблуков перемежались с шорохом, какое издает тело, волочащееся по начищенному до зеркального блеска граниту и мрамору, а так же со сдавленными, сиплыми звуками. Так хрипит человек, которому передавили глотку удавкой; так мучается зверь, чью лапу зажало капканом. Так скулит от ужаса и боли тот, чье трусливое сердце готово было разорваться от слишком близкого соседства с всепоглощающим кошмаром самой Войны и двух ее вестников, что ныне возьмут на себя роль палачей.
— Любезный брат, — в этом голосе, казалось, не было ни единого намека на какие-либо эмоции; лишь могильная, мертвая пустота, — не пододвинешь ли ты стол? Я накрою нам ужин.
Кошмарная констатация. Извращенная ирония. Маленький акт в красивой пьесе чьей-то грядущей смерти; пьесе, на которую взирала Та, что восседала у стены на возвышении, в излюбленном кресле. Ответом было молчание, но будто бы в оном сохранялся гнев. Та ярость, что была подавлена, то недовольство неосуществившимся боем, отголосок дрянного характера, угрюмого и злобного, колючего и темного. Сухопарые, могучие руки вцепились в край стола — гигантского, из древнего дуба, что тянулся от одного конца зала к другому — и небрежно навалились, толкая, вкладывая нечестивое могущество в движение, на вид столь легкое и невозможное. Жуткий, натужный скрип заметался раненой птицей, складываясь в безумную какофонию непрекращающегося кошмара.
Они были здесь. Двенадцать и иже с ними; стояли в тенях, где их не было видно, с молчаливой невозмутимостью наблюдая за грядущим жертвоприношением. Каждый из них был голоден; и Георг ощущал этот голод своим нутром, чувствуя, как его отголоски, пропущенные через связь с Истоком, сводят судорогой его мощные челюсти. Сегодня только он и его брат были удостоены чести начать пиршество. Сегодня именно они сделают первый глоток. И никто кроме них и Войны не посмеет сесть за стол, пока триумфаторы этой ночи не вскроют чужие вены своими клыками…