[indent]...Это старое, являющееся едва ли не ровесником самого города, ночное кладбище на одной из тихих окраин Сент-Луиса, в этот предполуночный час освещенное тусклым, серебристым светом едва пробивающейся сквозь тучи луны, утопало в таинственном, тягучем умиротворении, словно печево в густом, гречишном меду, погруженное в смутные отголоски далеких горестей и жутковатых, потусторонних воззваний, укрывшись оными, словно махровым покрывалом. Встречая каждого, кто посмеет пересечь границу земли под широкими воротами из витого, тяжелого металла, играющего жирными бликами шальных отражений, тихим шорохом листвы в клубящемся, теплом мраке дальних аллей. Шорох сей зачаровывал, он звал к себе, бередил душу и холодил кровь. Листья, играя переливами тонких голосов, пели свою прекрасную арию на извилистых ветвях, и лишь изредка, поддавшись власти крепчающего ветра, бросались под ноги в увядшей, серой тоске оттенка благородной сепии, как верный пес, давно не видевший хозяина. Воистину, то зрелище и в эту ночь было из особых. Царский пурпур и утонченная пряность сочной, чуть желтоватой от жары в Миссури летом листвы, королевский пир в честь раскрывшейся во всем своем величии, ушедшей весне на фоне торжественной суровости вечнозеленых туй – верных кладбищенских плакальщиц. Серый гранит надгробий, бронза мемориальных надписей, дымчатый мрамор обелисков, черный базальт монументов, скромный туф поминальных плит. Строгость аллей и насыщенность красок в черной, скорбной вуали, вспышки чахоточной страсти и разлитая в воздухе печаль… И все это - столь неприкосновенно. Столь трепетно в часы величественной тьмы, и даже свет фонарный ее не осквернял. И все же - кладбищам больше всего идет лето. Не весеннее буйство жизни, кажущееся стыдным в местах упокоения, не угасающая власть ощерившейся первым льдом на лужах осени, даже не зимний саван – лето, время царствования света особенного, чистого, время воздуха, что прозрачен и легок, словно стекло, время мечтаний и время перерождений. Первый порог границы скорого, сезонного забвения, когда все живое погружается в дрему, странный сон, подобный смерти - лишь для того, чтобы с первым прикосновением милосердной весны, воспрять, словно феникс из бренного пепла. Да… Это был особенный мир. Мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его земная колыбель, мир, где нет надежды, нет и нет, но в каждом темном дереве, в каждой могиле, у врат каждого склепа чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с прекрасным запахом росистой травы, веет прощением. Скорбью. Столь желанным для многих покоем. И хоть кладбище и было пристанищем мертвецов, строгих и суровых в суде своем над поколениями что после них идут и солгать не посмеют в исповеди пред теми, кто был первым, но живым оно всегда, казалось, было радо. Кладбище принимало их в свои объятия, окутывало тайной, пускало их в свои заветные чертоги, давая им возможность почтить тех, кто ушел безвозвратно в мир иной. Пустить слезу, что орошает рыжую от примесей в почве землю, трудом достойным поставить памятники, словом, добрым и горестным, поставить печать принятия и смирения, научившись жить дальше, жить иначе, жить, находя смысл в ином и верном. Кладбище всегда было пристанью разношерстных бродяг, отброшенных на обочину социума, нашедших в покое былых судеб свое земное умиротворение. Здесь, обездоленные и несчастные, не нужные никому, кроме себя самих, они могли быть в безопасности - ведь мертвецы не встанут более и не обидят их, укроют их своими пристанищами, защитят их голоса в монументальности старого камня… Так ведь было всегда, верно?..
[indent]Впрочем, средь живых и мертвых, в этот близящийся к полуночи час, присутствовал кто-то третий. Кто-то, кого отринула жизнь и отвергла смерть, кто-то, кто навечно застрял между участью земной и вечной. Кто-то проклятый. Кто-то озлобленный и бесконечно одинокий.
[indent]Склепы. Могилы. Разлапистый, невероятно старый дуб, чьи желуди любили рвать мальчишки, видевший за жизнь свою немало праха, немало скорби, немало столь желанных встреч и столь тяжелых расставаний. Он шумел гулко и лениво, укрывая своим могуществом кусок земли в благую тень, и вот под ней - движение. Тень, еще более мрачная и высокая, худощавая фигура в полурасстегнутой, отставленной небрежно воротом куртке, неизвестный, чьи коротко выстриженные, темно-пшеничные волосы трепал крепчающий ветер, шальными порывами бросая к сапогам чужака вереницу павших листьев и редкого, бумажного мусора. Тот, кто таился средь могил, тот, чье движение подобно было хищнику, оценивающему жертву, наконец-то остановился. Расположился под сенью старого дуба, следя цепко и внимательно. Выжидая. Анализируя. Поддавшись голосу безумных демонов в своей проклятой, черной душе.
[indent]Георг фон Мердер не был голоден. Отнюдь, он не так давно уже утолил жгучую, нечестивую жажду, вернул к себе столь близкий к человеку вид, исполнившись темной энергией. Его гнало сюда другое. Гнало страшное, невыносимое, гнало будто приказом, мучило, словно дикого зверя, и лишь одно звучало в разуме - «Убей»... И хищник охотился. Он выбрал себе жертву, что будет обречена лишь на долгие страдания, жертву, что будет умолять, просить, рыдать - все тщетно. Вампир не мог бороться со своей природой. С тем низменным, что столь явно заявило о себе после окопов Первой Мировой, с тем, что выворачивало наизнанку душу, лишало тварь покоя. Знал ли одинокий бродяга, греющий руки в рваных перчатках у костерка в бочонке, что ждет его?.. И кто следит за ним - там, в темноте, средь могил, у старого дуба, пряча во мраке тускло поблескивающие, голубые осколки хладного, острого льда. Мердер втянул ночной, исполненный влагой воздух в крепкую грудь до упора, прислушиваясь чутко, обратившись к своим темным дарам. Отринув прочь все праздные сомнения.
[indent]Сегодня он снова вышел убивать. И это будет третья смерть в его коллекции за этот месяц.

[indent]Нескладный, грязный, худощавый человек с всклокоченной, черной бороденкой тянул свои руки к спасительному огню, будто бы силясь слиться с ним в единое целое, вобрать в себя его великое благословение, оставив за поворотом судьбы и боль, и лишения, и свою незавидную участь. Георг слышал пульс его сонной артерии, он чувствовал его дыхание, он уже почти ощущал в своих руках его хрупкие кости, которые вампир будет ломать и выворачивать, превращая слаженный организм в нечто смятое и изувеченное, в нечто иное, стремящееся к иному, извращенному понятию страшной, кровавой красоты. Мердер уже слышал в ушах грядущие крики несчастного бродяги, его сладостную, столь тщетную мольбу о пощаде, его срывающуюся оду невыносимой боли, носферату уже слышал хруст мягких тканей и жира под натиском лезвия острого скальпеля. Страх и отчаяние, всплеск безумного адреналина - их буквально ощущали на языке, смаковали как прекрасное вино, в безумном, вожделенном предвкушении. Рубикон был пройден: охота началась. Воля внутренних демонов Георга погнала его вперед, заставила отойти от ствола дуба, об который он облокотился ранее спиной, заставила, ступая бесшумно и мягко по укрытой росой траве, направиться вперед - лишь для того, чтобы в следующую секунду испариться с места, материализоваться рядом с жертвой, схватить, заломать, разорвать, применить гипноз, сделать все, что должно - и раствориться во мраке вместе с желанной добычей… Предвкушение напитывало проклятую кровь, гнало ее по венам, ускоряло биение мертвого сердца. Немец не желал отвлекаться. Он не ждал ничего дурного со стороны, он, обратившись к своим чувствам и проведя разведку, еще давно убедился, что никто и ничто не сможет ему помешать, но...
[indent]Второй раз в своей жизни Георг фон Мердер позволил застать себя врасплох. И, в отличие от Карнарвона, в том была уже далеко не его вина.
[indent]Георг, поддавшись нахлынувшей неожиданности, резко отклонился назад и издал великолепный, короткий, почти что оборотнический рык, прокатившийся гулким, хриплым басом по ближайшим могилам и утонувший в мягко шумящей под натиском ветра кроне ветвистого дуба. Немец оскалил свои белоснежные, острые, чуть загнутые клыки во всю их внушительную длину, чуть сгорбив спину и за одно мгновение перейдя из состояния преследователя в готовность к бою - жаркому и отчаянному, в котором вопрос о выяснении результатов финала будет стоять далеко не до уговора о пролитии одним из дуэлянтов первой крови. В подобном сражении на кону стояло всегда лишь одно: жизнь. Жизнь Георга фон Мердера или жизнь того, кто смел поднять на него руку. И все эти долгие две сотни лет вампир выходил из подобных схваток абсолютным, непререкаемым победителем, учась на ошибках чужих и собственных, постигая ценный опыт боевого искусства через невыносимую боль плохо заживающих ран и увечий. Впрочем… Сегодня нападать неизвестный не спешил. Он ушел, клубясь в тенях и раззадоривая дурной смесью удивления и ярости непривычного к подобным выходкам зрителя, ушел мягко, изящно и почти что незаметно, оставив на траектории возможного удара своего более крупногабаритного собрата лишь запах дорогих, тонких сигарет, фальшивым воем сломанной сирены взыгравший на чувствах ненавидящего табак Мердера.
[indent]- Это было бы чудесным местом. Прах к праху, и все такое… Но сегодня я не твой палач.
[indent]Георгу хватило нескольких секунд, чтобы полностью очистить разум после первичной встряски, рожденной столь… Неприятным для него и его обособленности появлением. Носферату не стал спешить; он, усилием титаническим и злобным, взнуздал свою волю, что готова была сорваться и унестись прочь, словно вставший на дыбы, взбешенный конь, бросив хозяина в драку, заставляя его желать чужой крови и страданий, утолять странную, но ставшую такой привычной ярость. Рычащие, клокочущие, гортанные нотки медленно уходили из дыхания Мердера, что с каждой секундой становилось все более мягким, глубоким, медленным и размеренным, вернувшись в итоге к своему изначальному состоянию. Казалось, что и не было этой внезапной вспышки неудержимой агрессии, не сверкали в лунном свете холодные, голубые глаза, не играли бликами в бледно-серебряных лучах чуть потемневшие кончики самого грозного вампирского оружия. Носферату, вновь превратившись в равнодушный, безэмоциональный камень, повернул голову в профиль к Брайдану, сводя в раздраженной игре желваками острые скулы и цепко глядя на удаляющихся куда-то прочь бродяг, решивших оказаться как можно дальше от непонятных звуков и двух подозрительных, жутковатых личностей, столь уютно расположившихся под сенью раскидистого дерева.
[indent]- Ты спугнул мою добычу.
[indent]Низкий, хрипловатый, неприятный голос с надсадными нотками прозвучал в окружающей существ тишине так, словно он был чужеродным организмом, отторгающим от себя и заставляющим поежиться в странном желании, сводящем тяжелым обручем плечи и глотку. Болезненное, опустошающее ощущение, будто бы из Георга вырвали заживо нечто важное, оставив лишь полый отзвук тоскливой, бьющей, словно электрическим током, неудовлетворенности. Вся сосредоточенность зыбким прахом, дымкой чуждой иронии растворилась в тягучем, ночном воздухе. Охота сорвана. Вся подготовка идет прахом. И этот наглец… Мердер втянул в себя воздух, презрительно сощурившись. Да… Этот запах, эту ауру он узнает где угодно. Даже будучи смертельно пьяным.
[indent]Сородич. Вампир линии Моровен.
[indent]Георг привык быть страхом для других. Привык быть его вместилищем, привык драться, загоняя далеко вглубь собственные сомнения. Он ненавидел ощущать на себе чужую силу, сходную со своей, так силющуюся выгрызть из его подсознания все самое пугающее и отвратительное. Долгие тренировки научили его минимизировать дискомфорт от наличия брата по крови в непосредственной близости от себя, но не убирали его полностью; впрочем, сейчас Мердеру было важно совершенно иное. Он воочию узрел то, о чем доселе лишь слышал, лишь читал, то, что считал лишь досужими слухами. Умения мастера теней стали открытием для Георга, которому не доводилось биться с подобным противником, порождая в душе носферату смесь удивления и животного, ленивого интереса. Опасного противника всегда следует изучить получше, прежде чем начинать с ним открытую драку. А посему, вампир лишь медленно повернул голову обратно к Джонсу, смерив его уничижительным, уничтожающим взглядом, будто бы силился испепелить того на месте или, по крайней мере, оставить без штанов где-нибудь на лютом морозе.
[indent]- Оставь свои угрозы при себе, мальчик. Меня не волнует чужая бравада, будь ты хоть трижды палачом.
[indent]Неизвестный был молод на лицо. Обращен еще совсем юношей. Подспудные чувства говорили носферату о том, что сородич младше и участью посмертной - ненамного, но все же. Стоило ли говорить о том, что это становилось прямым поводом для еще большего презрения?.. Однако же, Мердер, продираясь здравым умом сквозь подспудную неприязнь, отступив ненадолго от оценки сущности «гостя», трезво и четко понимал, обратившись к общему и цельному своему положению на данный момент - невозможно вечно бегать от своей судьбы. Две сотни лет Георг тщательно избегал своих собратьев всеми возможными способами, не давая им ни малейшей возможности узнать о существовании ускользнувшего от внимания Моровен ренегата. Брайдан был вторым собратом по крови, встреченным вампиром на его долгом и тернистом пути; первой была загадочная женщина, разделившая с высшим хищником его охотничьи угодья в старом Лондоне. Разумеется, Мердер понимал, что в таком городе, как этот, ставшем Ноевым Ковчегом для самых разных существ и рас, невозможно будет сохранять абсолютную анонимность. Но он старался. Он не давал ни единого повода для привлечения внимания к себе, ни у людей, ни у «иных», доверившись, поневоле, еще и протекции Ашера.
[indent]- Ты же не думал, в самом деле, что Ашер оставит тебя без присмотра?
[indent]- Я бы разочаровался в нем, поступи он подобным образом.
[indent]Глупо было ожидать, что обещание Ашера не выдавать ренегата, принесшего ему Клятву верности, напрямую означает также и возмутительную вседозволенность последнего. Плох тот Принц, что не поддерживает порядок на своей земле; француз обязан был обезопасить как себя, так и тех, кто вверили ему свои судьбы и жизнь. Мердер смутно понимал, что за ним будут следить. Он знал, что его боятся. Он сделал все для того, чтобы Ашер не узнал, что именно делает его старый друг в Сент-Луисе на самом деле, веря в идиллическую картину жизни и быта покорившейся правилам твари, решившей в этом новом, двадцать первом веке все же изменить свою природу, начав уживаться с людьми. Как это смешно. Как это наивно… Георга бесила одна только мысль о том, что Джонс мог узнать хотя бы часть информации о тех толстых, солидных, многочисленных скелетах, коими были до отказа забиты шкафы носферату.
[indent]- Ты достиг неплохих успехов, не так ли? Я тебя не ощутил. Я тебя не учуял. Я не имею ни малейшего понятия о том, как долго ты крутишь своей задницей вблизи моих территорий... - Георг вновь коротко, злобно, но уже существенно тише рыкнул, выпуская в прохладный воздух перед лицом Джонса облачко белого, едва заметного пара. - Ты мог продолжать свою работу и дальше, но ты стоишь здесь. Раскрыв мне свои намерения, позволив мне тебя увидеть... Что изменилось, мальчик? - Немец чуть склонил голову набок в демонстративном, наигранном выражении презрительного, высокомерного любопытства. - Прибежал искать себе нового союзника? Пункты договора переписали без твоего ведома? Или хозяйская кость оказалась… Невкусной?..
[indent]Один неторопливый, плавный шаг. Одно движение. Георг сблизился с Брайданом вплотную, едва ли не соприкасаясь нос к носу с ним, утопая в сражении светло-голубых осколков льда и темно-каштанового мрака. Носферату не скрывал своих эмоций, позволяя Тени в полной мере ощутить всю гамму ощущений собеседника, пропитаться его незримой аурой. И ощущения эти были… Страшными. Кипящее варево самой безумной, самой затаенной ненависти, желание убивать, граничащее с животными инстинктами. Презрение и гордость, возведенные в абсолют, хвастающиеся безобразными, ноющими шрамами - не физическими, но душевными.
[indent]- Как ты оказался здесь, щенок?.. Вымолил разрешение снять с тебя ошейник? Я ни от кого не ждал подачек. Я вырвал свою свободу собственными руками, я дрался за нее всю свою жизнь. Я видел такое, что тебе и не снилось… - Георг, понизив голос до жуткого, рычащего полушепота, с безумным, убийственным выражением взирал на Джонса с высоты своего двухметрового роста. - ...Атакующие дирижабли, проплывающие над Верденом. Сияние горных вершин Альп, пронизывающее предрассветный мрак свирепой зимы. Безумие дикой природы Фронтира, загадочный туман Англии, великолепие Сибирских лесов… Я стоял на башнях замков Франции, видел неукротимую волю волн у бушующих берегов Западного Побережья, слышал песню жаркой саванны. Я видел, как человечество меняет суть самого времени, подчиняя себе сокрытые тайны мироздания, называя это «техническим прогрессом». Я прошел пять войн, верша судьбы городов, стран и континентов… - Мердер чуть приподнял голову, скривив губы в озлобленной усмешке. - Я не променял бы свою свободу ни на какие блага, человеческие иль «иные». Я никогда не дал бы посадить себя на цепь. И если хоть кто-нибудь из вашей поганой братии придет за моей душой, если я все же проиграю… Я умру, сражаясь. Я умру свободным, а не рабом, склонившим голову над плахой. - Георг чуть сощурился. - А каким умрешь ты, мальчик?.. Что ты видел в своей жизни? Четыре стены своей клетки?.. Ты бы грыз ее прутья, рвал свою шкуру, ломал свои лапы... Да кто тебе даст? Ты пленник обстоятельств, в которые ты сам загнал себя. Ничтожество...
[indent]Последнее слово не произнесли - его бросили. Швырнули, словно дуэльную перчатку, отчеканили, словно медную монету, в них вложили всю ту злобу, все то презрение, всю ту ненависть, которую Георг испытывал как к своим сородичам в целом, так и к братьям по проклятой крови, проистекающей из общего, древнего Истока. Ярость та была искренней и жестокой, исполненной самых низменных чувств, но вместе с оными в ней слышалась… Боль?.. Невыносимая, необъяснимая, горькая тоска.
[indent]От Брайдана демонстративно отвернулись, сделав несколько шагов прочь, к границе места, где заканчивалась тень старого дуба. Мердер стоял молча, чуть наклонив голову и опустив плечи, позволяя Тени видеть лишь свою широкую, худощавую спину в дешевой, черной куртке из кожзаменителя и коротко, по-армейски выстриженный затылок, поблескивающий серебристой проседью жесткого, темно-пшеничного волоса. Огромный вампир казался отрешенным, задумчивым, каким-то по-настоящему усталым. Измотанным. Не желающим ничего, кроме долгожданного, вырванного с боем покоя.
[indent]- Мне нечего обсуждать с цепным псом женщины.

Отредактировано Georg von Merder (25.02.24 21:00:49)

Всяк есмь отъявленный, презренный глупец, кто силу слов недооценивает. Тень знал им цену. Он словно бил наотмашь, тыльной стороной ладони, в жесте небрежном и насмешливом, широком, с оттянутой ленцой. Слишком нагло. Слишком остро. Слишком… Лично. Боль обожгла лицо, заставив прильнуть краску, перехватила дыхание, поселила в груди невыносимую тяжесть изуверских сомнений. Невозможно было отрицать абсолютные, незамутненные факты; то была истина, чистая, словно слеза, горькая, точно отравленный мед. Она обжигала огнем, каленым металлом, сжимала колотящееся сердце ледяной, костлявой рукой. Она поднимала в душе неукротимую волну бессильной, низменной, свирепой злобы. Той самой ярости особой породы, что Георг крайне редко ощущал в себе. Но каждый раз, неосознанно, подспудно, словно зверь, идущий на приманку, он питал ее волю, поддаваясь ей, живя ей, следуя ее звучному, властному голосу, так страстно желая утонуть без остатка в ее стремлениях, но каждый раз разбивая сию страсть о хладную стену вымуштрованного самоконтроля. Мердер признавал горькую правоту слов Джонса, но не желал излишне задумываться над ними, вникать в глубинное скотство жестокой иронии безжалостной судьбы; сейчас упырем владели лишь раздражение и ненависть. Воистину - есть ли те, кто вернее него самого следовали незримому Пути? Сам того не осознавая до конца, носферату ревностно и горделиво исполнял то, для чего он был создан. Он возводил в абсолют низменное и непокорное, он брал от своих темных даров все, что только мог взять, он убивал и пытал, оставляя за спиной горы трупов, он пил чужой страх как прекрасное, выдержанное вино… Не это ли поведение, не это ли стать достойного сына Владычицы Воронов?.. Словно оживший реликт прежних, темных времен, воздающий истинную славу своему Истоку, нашедший в себе дерзость и смелость презреть правила и устои нового века: все ради пира падальщиков в ее честь. Призрак бесконечных войн, воплотивший в себе суть и волю своей проклятой крови. И чем злее, чем отъявленнее было бунтарство Георга, открыто выказывающего неповиновение устоявшимся традициям своего рода, тем сильнее сжимались зубцы установленного на зверя капкана, в который он давно уже и добровольно засунул свою лапу. Брайдан бил по больному и бил жестоко, приводя своего кровного родича в состояние, близкое к искреннему, неукротимому бешенству - что, впрочем, все еще держалось в узде титаническими усилиями железной воли.
- Мне Она всегда выбирала второе. Но вот он я, стою перед тобой во плоти, и слушаю, как самый ее верный пес клянет меня за ошейник.
«Наказание или смерть». Насколько же смешно, насколько же пошло слова эти звучали для того, кто видел в облике светила для себя лишь величайшее благо, высшее счастье, желанное зрелище, дар, ценнее которого сложно было хоть что-либо себе представить. Всю посмертную участь Георг сурово и жестоко учил себя не бояться солнца, превращая каждый свой выход под оное в сущую пытку, измываясь над собственными инстинктами и подспудным желанием бежать, прятаться, скрываться в спасительных тенях, дрожа, как трусливая, низшая нечисть. Сама вампирская суть была для Мердера извечным наказанием, вставляющим палки в колеса его тщеславных стремлений, его гордости - шутка ли, мочь видеть этот мир залитым яркими лучами, пока остальные и сильнейшие могут сему лишь завидовать в истощающем бессилии?.. Долгое время ранней «юности» в ранге мастера Георг считал себя уникумом; единственной тварью среди своих сородичей, способной выдержать власть солнца. Догадывался ли Тень, что когда носферату открылась истина, оным овладел страх еще больший и безумный? Страх потери, страх безвозвратного лишения. Мердер не боялся смерти; конец его невыносимого, болезненного существования в те годы, сгори он внезапно под ярким светом, был бы для него вполне желанен. Нет, Георг боялся совсем иного - остаться не у дел. Остаться примитивным и обездоленным, потерять единственную радость проклятой доли, встать на один уровень с вампирами из прочих линий, которых он всем сердцем презирал. Стать похожим на своего неудачливого, отвергнутого и приговоренного к каре, бывшего хозяина, Карла Нойера, каким-то чудом ставшего мастером лишь спустя три с половиной сотни лет после обращения, нескладного внешне и безгранично прогнившего внутри. Георг не имел ни малейшего понятия о том, что натворил этот вампир, но точно знал одно: его мастера лишили возможности ходить под солнцем. Выпили часть его темных сил. И Мердер, узнав истину о своем происхождении, жил, каждый день ожидая неотвратимости наказуемой длани. Он безгранично тщательно прислушивался к своим ощущениям, пытаясь понять, что происходит с его естеством, не стал ли он жертвой чьей-то злой и извращенной воли. Но время шло. Года улетали, как песок сквозь пальцы, солнце все так же приветливо встречало выходящего в его свет вампира, а немец становился все более озлобленным и наглым. В конце концов, носферату окончательно утвердился в своей абсолютной, хамской безнаказанности и вседозволенности, осознав одну ироничную мелочь - даже сильнейшие существа сего мира не способны знать абсолютно все. Моровен вряд ли интересовалась вопросом существования ренегата. Она его не видела. И в интересах Георга было сделать абсолютно все для того, чтобы так продолжалось и дальше...
Пока, в конце концов, ему не дали понять, что его существование прекратило быть незримой тенью.
- Вот был бы у тебя ее опыт, ее сила, которую ты сам же и питаешь с каждой новой жертвой…
В одном лишь Тень заблуждался: Георг знал о невозможности абсолютной свободы до момента становления Истоком. Вряд ли для Брайдана стала бы неожиданной новость о том, что стремление к подобному является одной из главных целей Мердера, наравне с его безумными, откровенно психопатическими, сверхценными идеями об абсолютном господстве и безграничной власти. Вампир потратил много времени для изучения нюансов накопления истинного могущества, но так и не смог до конца раскрыть все тайны перипетий магического рубежа, что хранит в себе судьбы проклятых существ, детей ночи, холода и крови. Георг стремился приумножить свои возможности, убивая тех, кто был сильнее него, вкушая кровь сородичей более древних и опасных. Однако прогресс его опыта, его умений, его знаний шел гораздо медленнее, чем того на деле желал носферату, нещадно подгоняющий себя и терзающий бесконечными тренировками как тело, так и разум.
- Вблизи твоих территорий? Только вблизи? Птенец Моровен и такая беспечность – неслыханно!
Мердер, что до сего момента стоял к собрату спиной, чуть согнувшись, погрузившись в свои далеко не самые легкие мысли, выпрямился. Резко и рьяно, вскинув голову, будто зверь, учуявший славную добычу, разведя широкие плечи до осанки военного офицера, словно в позвоночник его вонзили острый кол. Он медленно обернулся, разворачиваясь к Брайдану в полупрофиль, обжигая его цепким, ничего не выражающим взглядом. И оный уже далеко не был похож на взгляд человека или вампира - в глубоком, светло-голубом, тускло поблескивающем льде царила лишь жуткая, бездонная тьма, клубящаяся отзвуком истинных намерений. Казалось, таким взглядом можно убивать. Он прогнал бы прочь любого, кто был смертен; жаль, что Джонс таковым не являлся.
- Вот значит как.
Сей безусый юнец безмерно бесил Георга. Бесил своим неестественным равнодушием, своими пустыми угрозами, умелой игрой на чужих чувствах. Джонс сам по себе был чем-то невразумительным для Мердера, умудрившись стечением обстоятельств стать абсолютным раздражителем всех возможных, сквернейших черт личности своего собрата. Курящий и неуловимый, впервые видимый упырем мастер теней, нарушивший то, что нельзя было нарушать, смеющий говорить о том, о чем говорить ему не дозволялось, прервавший в высшей степени главное занятие Георга, ту цепь событий и настроенности, что являли собой едва ли не интимную квинтэссенцию всего низменного, кровавого и неукротимого, говорящего голосом сонм внутренних, алчных демонов. Брайдан действительно оказался не в том месте не в то время, он блуждал по отвесному краю пылающей пропасти, медленно, но уверенно выводя Мердера из себя, заставляя его сдавать линию фронта былой невозмутимости, идти против своих убеждений, превращаться в то, что сам Георг не мог в себе узнать. Ледяное, уверенное спокойствие вампира - вот его преимущество, вот та жуткая часть его характера, что неизменно сопровождала носферату все эти годы. Даже сражаясь за свою жизнь и питаясь рожденной азартом, болью и кровью, странной яростью, наполняя ей свои силы и за счет нее вновь и вновь поднимаясь на ноги даже тогда, когда казалось, что для Георга все было кончено - упырь не позволял ей полноценно и безотказно брать верх над своим естеством, каким бы заманчивым не было подобное стремление. Носферату огромными усилиями заставлял себя оставаться на зыбкой границе, на незримом рубеже, трезво оценивая ситуацию, противника, дипломатическую и переговорную стезю, считая ниже своего достоинства поддаваться чужим провокациям, приводя прочих в ужас своим хладнокровием, не позволяя себе перешагнуть невидимый порог, за которым - невозвратное. Манящее. Кипящий омут, сулящий нечестивое могущество, наполненный лишь безграничной жаждой крови, у края которого Мердер стоял каждый раз, выходя на охоту за человеческими жизнями. «И он стоял у порога тайны, где прахом рассыпаются наши расчеты, где река времени исчезает в песках вечности, где гибель формулы заключена в пробирке, где царят хаос и древняя ночь и сквозь сон мы слышим в эфире хохот» - Георг мысленно усмехнулся столь внезапно пришедшей ему на ум цитате из произведения Роберта Пенна Уоррена. Нет, определенно: падать в этот омут целиком, без остатка, вампир совершенно не желал, подспудными инстинктами сторонясь подобной участи, что, как он полагал и предчувствовал, приведет его лишь к саморазрушению; и без того слишком близкому из-за прогрессии измучившего рассудок ОКР.
- Ты зарвался, мальчишка.
Голос Георга безнадежно изменился - под стать его взгляду. И если бы был на сим кладбище тот, кто услышал его ранее и посчитал вкрадчивый тон упыря жутким, то теперь… Подобное слово было бы презренной профанацией, не способной отразить всю суть вложенного в обращенную к Тени фразу.
- Чего же ты ждешь, щенок?.. Делай то, за чем ты пришел. Беги прочь, скуля кляузы палачам и наводя их на мой след. Беги, поджав хвост, под палку женщины, рассказывай ей, кого ты встретил в Сент-Луисе. Обрати ее взор на заблудшего сына… - Каждое слово, каждый слог буквально цедили сквозь зубы, снизив тон до взбешенного шипения. - ...Я не боюсь ни Моровен, ни Ашера, ни Жан-Клода, ни кого-либо еще. И не в твоем праве указывать мне мое место.
Шипение стало рычанием. Злобным, низким и горловым. Казалось, Джонс беседует не с вампиром - с оборотнем в звериной форме, говорящим с собственной добычей.
- Говори, зачем ты здесь, сопляк, и проваливай прочь с глаз моих долой. Пока я не выпустил тебе кишки.

Отредактировано Georg von Merder (26.02.24 11:10:55)

Бесконечно много можно говорить о тех, кто прикрывается щитом отчаянной бравады, уверяя, что нет в них страха смерти; но на деле же каждый, кто мыслит и существует, боится окончить путь свой в ужасной неизвестности, куда он ступит в одиночестве, не ведая, что ждет его за тем порогом. Нет тех, кто ничего не боится. Нет тех, кто обрел абсолютное совершенство в воинском деле, ибо всегда найдется тот, кто сильнее. Хитрее. Изворотливее. Давид, убивший Голиафа - ныне лишь до отвратности пресный закон жизни, склонный повторяться вновь и вновь, напоминая погрязшим в собственных пороках о их многочисленных слабостях. На любого зверя найдется свой капкан. Мердер знал это всю свою жизнь; он избегал тех, в ком текла та же кровь, что и в нем, для него не нашлось учителей и советчиков, тех, кто мог бы ему помочь, он всегда был абсолютно один и был вынужден учиться всему сам. Георг был бессовестно молод, но осмелился скалить клыки, бросая вызов всему миру. Словно художник-самоучка - да, он нашел свой стиль, он устоялся в нем, достиг невиданных для своего статуса и возраста упехов, но нет в нем основ и знаний фундаментальных догматов золотого сечения и твердой перспективы. Картины его жестоки и кровавы, живописны и масштабны, они амбициозны и пышут пламенем несбыточных надежд, но в них полно примитивных ошибок новичка, что не допустил бы тот, кто обучался у сильнейших. Смирись бы Мердер со своей природой и уготованной ему участью, сдайся он, приди он к службе своему Двору - он научился бы. Он устоялся бы в согласии с собой, понял бы все то, что все эти годы так долго от него ускользало. Но носферату отринул сие, бросив очевидное в горнило собственной, слепой гордости, избрав для себя путь, что многим показался бы безумным. Можно было ли судить его за это?.. Жадного до свободы, сбежавшего волчонка, отбившегося от своей стаи, озлобившегося и превратившегося в матерого, страшного, грубого зверя, которого, увы, не так уж и трудно загнать за флажки, заперев в подготовленной клетке чужой хитрости.
- Мой тебе совет. Не стоит начинать с заявлений в бесстрашии.
Легендарное оружие. Мощнейшее оружие. Воплощенная в неистовую силу суть проклятой крови Владычицы Воронов, чьим извращенным антиподом являлось умение Белль Морт. Георг гордился им, хоть и знал, что оружием этим владеет каждый из его кровных собратьев. Вампир тщательно и скурпулезно тренировал его, доводя свои умения и навыки до значений поистине кошмарных. Любимое развлечение бездушной, жестокой твари, так тяготеющей к садизму: коснуться жертвы и заставить ее раз за разом переживать свои самые страшные кошмары и фобии, тонуть в них, как в торфяном болоте. Мердер не убивал быстро и не хотел этого делать, он то усиливал, то сбавлял натиск своей воли, удерживая несчастного, попавшего в его лапы, на грани сумасшествия, не давая ему терять сознание и прятаться в спасительном безумии. И так - секунды. Минуты. Порою, даже десятки минут. До тех пор, пока, насытившись чужими страданиями, Георг не отпускал на волю своих демонов, доводя жертву до разрыва сердца. Это умение было инструментом жестокой пытки, щитом отчаянной и глухой обороны, острием копья неистовой ярости славной битвы. Оно было последней точкой в споре, оно было последним гвоздем в крышку старого гроба…

...И сегодня Георг фон Мердер впервые ощутил лезвие собственного меча у своего же горла.

Тело, привыкшее сражаться, кинуло вперед мышцы инстинктивной памятью прежде, чем это осознал мозг хозяина. Увы, но Мердер не успел; мир пропал в одночасье, обернувшись неестественным для разума ощущением потерянности, когда пред глазами не темнота, но… Внутри теней не было абсолютно ничего. То, что видел Георг, не было ни пустошью, ни черной тьмой, ни светом. Это было невыносимо даже для его глаз, для острого и нечестивого зрения. Нет такого создания, глаза которого, без должной тренировки, могли бы выдержать вид ничто, затаившегося в призванных тенях. Это ощущение, это понимание оглушило и дезориентировало, оно выбило шаткий баланс, как палач выбивает табурет из-под ног приговоренного к повешению. Собственные мышцы, обманутые и окаменевшие вмиг, подвели Георга, заставив его понять, что он, ощутив чье-то прикосновение к своей спине, теряет возможность стоять прямо и твердо на собственных ногах...

...Ты стоишь посреди пепелища, мушкет в твоей руке заклинил, забившись грязью и влажным порохом, а перед тобой, на земле, в зареве пролетающих искр догорающего пожарища, лежит твой заколотый отец, которого ты не сумел спасти. Не успел спасти. Твоя жизнь исковеркана, ты перешел границу того, что люди называют смертью, но… Ты все еще жив. И теперь уже ты лежишь на земле, перепуганный, окровавленный и перепачканный прахом, землей и грязью, зажатый в угол, не сумевший убежать и спрятаться, а рядом с тобой, возвышаясь средь зыбкой темноты, стоит тот, кто тебя обратил. Он всласть смеется над тобой, над твоей беспомощностью, ломая кости твоего запястья нажимом крепкого сапога. Трудно спутать с чем-либо хруст чужих костей, когда твои пальцы рвут их и ломают, раздирают вместе с плотью, когда твои клыки впервые вонзаются в человека, когда ты превращаешь слаженный организм в бесформенное мясо, оно лежит на твоих руках, ты опускаешь взор, но вместо безликой жертвы - та, которую ты так долго и беззаветно, безответно любил. Сто два года… Так мало для вампира и так много для человека. Сто лет, а показались тысячью, сто лет безнадежного рабства и непрекращающихся страданий. Ты так хотел, ты так мечтал умереть, но выжил; назло себе, назло миру, что отверг тебя, объявив навеки презренным изгоем, лишив тебя всего, что было тебе дорого. Ты бредешь, сходя с ума от голода, неприкаянной, одинокой тенью по бесконечным, снежным просторам Аляски, таким холодным и чужим, нет в них жизни, как и в тебе. Ты бредешь одиноким призраком в германской шинели, неуязвимый для отравленного ипритом воздуха, теряя дар речи и слов не находя в душе, утопая сапогами почти по колено в смрадной смеси грязи, чужой крови и разложившейся плоти. Впрочем, мало что сравнится в отвратности своей с душком каленого железа, с шипением твоей же жженой плоти, когда ты, слепой наполовину, лежишь, прикованный к столу, давно потерявший силы даже хрипеть, пока охотники копаются в твоих же кишках, перебирая их по миллиметру. Миллиметр до смерти - вот и все что разделяет тебя и еврея, умирающего на твоих глазах в безумной агонии, задыхающегося и выплевывающего куски своих легких, он скрежещет скрюченными пальцами по стеклу между собой и тобой, оставляя на нем царапины и кровавый след, тщетно найти пытаясь в глазах твоих, сокрытых тенью козырька СС-овской фуражки офицера, хоть отзвук сочувствия и милосердия. Но почему сейчас на месте пленника ты ощущаешь столь явственно себя?! Себя, забывшего давно, что есть любовь и что есть добро, себя, забытого на взятой высоте и стремящегося укрыться от напалмового залпа, себя, чья холодная рука смыкается на ладони сухой и теплой в жесте сотрудничества и принятия, пока тот, с кем заключаешь ты союз, тебе представился - «Пол Пот». Возможно ли представить степень не отчаяния твоего, но безразличной боли и апатии, когда скрывался ты во тьме пять с лишним лет, когда ты их провел в безмолвии, едва не одичав совсем?.. Все это вдруг смешалось; нахлынуло волной, перемешавшись в странный отзвук, одна секунда - но слишком много старой боли. Одна секунда, а кажется тебе она лишь страшной, невыносимой, мучительной вечностью…

...Ледяную, звенящую тишину кладбища разрезал громкий, хриплый звук. Судорожный, рваный, прозвучавший почти что воплем, жадный вдох, какой услышать можно лишь у тех, кто, едва не утонув, каким-то чудом оказался над поверхностью воды.

Со стороны он казался недвижимым. Одинокая, сгорбленная фигура человека в черной куртке, что стоял на одном колене, упираясь кулаком в землю, и чьи бока вздымались раз за разом, словно после длительного, тяжелого марафона. Мертвецу не нужен воздух; но помнишь ли об этом, вынырнув из омута собственной преисподней?..
- Беззубый.
Мердер шевельнулся. Он медленно поднял голову, выдав короткие волосы весело ерошащему их ветру, встречаясь взглядом с Джонсом. Взглядом прямым, равнодушным, пустым и жутким, словно на вампира смотрел зомби, тот, из кого намедни вырвали всю душу, оставив лишь оболочку, работающую на подспудных инстинктах. Но в этой пустоте таилось нечто... Страшное. То, что казалось, способно расплавить металл. Уничтожить любого. Заставить ощутить даже того, что давно уже забыл, как это делается. Каждый вдох и гортанный, низкий, хриплый призвук все громче, все четче, нет смысла более скрывать свое оружие - огромные, острые клыки с потемневшими кончиками вновь показали во весь их масштаб, сопровождая сим кошмарнейшим оскалом свирепое рычание давно мертввой твари.
Мгновение - и Георг растворился в темноте. Исчез, словно дым, но на деле же рванулся, сорвался с места, как распрямленная пружина, даже не бросаясь, не переходя на бег - скорее, словно дикий зверь, прыгая на ненавистное ему существо, что воплотилось ныне в отъявленный, презренный идол всем возможным злобам дней былых и нынешних. Знал ли Брайдан, сколько ненависти, сколько ярости, сколько безумной боли Мердер вкладывал в движения свои?.. Нечестивый собрат-Ворон материализовался рядом: удар рукой, хватка, пальцы сжимаются на вороте чужой рубашки, движение, что наглеца готово впечатать спиною в чей-то склеп, и вот уже в рычании привкус победы, привкус мести, в светло-голубых осколках льда лишь пляшут разом все демоны ада, предвкушая кровавую расправу, но… Пустота. В пальцах - ничего. Лишь отзвук, лишь скотский запах сигарет в том месте, где только что был юноша. Мерзавец еще рядом; и вновь рывок, удар, что выдернуть готов был сердце, но кулак проходит рядом, не пробивая плоть, лишь разрывая зыбкий клубок тени. Неистовая злоба не находила выхода, Георг метался средь могил, словно бешеный, агонизирующий зверь, раз за разом оказываясь рядом, раз за разом он был уверен, что поймал, достал, ударил, но каждый раз - лишь иллюзия. Близко, до сладости почти, но в горечи реальности, что разбивала все надежды. Удары рассекали воздух, удары били камень и металл, но не был, к сожалению, их жертвой хруст податливой плоти. Очередной рывок; почти, почти!.. Рука проходит рядом, острейший клык пропорол лишь темноту в каком-то миллиметре от рубашки… Ирония судьбы - охотник оказался жертвой. Георг, привыкший убивать и драться, не знал, что делать с тем, кто не был им изучен, кого он видел впервые, с тем, кто носил в себе всю ту же кровь, что и он сам. Не в силах справиться с эмоциями вновь пережитого, вонзившегося в разум и сердце, словно острый нож, Мердер послал к дьяволу собственный самоконтроль, добровольно позволив себе почти что без остатка утонуть в звериной злобе, излить все то, чего сегодня его лишили. Георг не думал ни о Клятве, ни о последствиях, он добровольно бросил самого себя на жертвенный алтарь, поддавшись лишь одному в своей душе. Лишь одному, столь рьяному, пьянящему стремлению.  Тому лишь голосу, что так упорно, весело твердил ему - «Убей».

На что похожа была эта гонка ночью по старому кладбищу? Страдание. Раздразнивание без конца, раскаленный огонь в душе, куда лишь ехидно подкидывают ветви. Пылай! Жги, терзай давно мертвое, ледяное в бесчувствии своем к чужим участям сердце, изуверствуй над опустошенным в припадке отчаяния разумом. Заставь вспомнить все то, что так хотел и так желал забыть. Ярость. Желание мстить за причиненные муки, не помня правил и устоев, попытка слепыми, горяченными действиями, горькими, как выцветшая полынь, наспех закрыть адский, старый шрам, что, растревоженный, так сильно теперь ныл. Человек, которого пытают, переживает боль легче, воплощая ее в крик; именно поэтому, зачастую, подобной отдушины лишают своих жертв жестокие палачи. Безысходность. Вся накопленная боль Мердера, страх, что он, изумляясь и ненавидя себя самого, испытал едва ли не впервые за последние две сотни лет, испытал так ярко и так невыносимо остро, словно скальпель у самого сердца, требовали немедленного выхода; в противном случае, ад Георга поглотил бы его самого, без остатка, сломав и изувечив, переворотив все слаженное и сбалансированное в единый, уродливый комок разностных эмоций и низменных возжеланий. Боль и страх вновь пережитого требовали отдушины, требовали разбавления сгустившегося до осязаемости мрака, царящего в омуте встревоженной души с живущими в нем, хтоническими чудовищами. Разбавления каплей хоть какой-то, призрачной, зыбкой надежды, что воссияла бы слабым светом гаснущей, но столь манящей к себе свечи, ведущей сквозь бездну цепких, как репей, сомнений. Гнев, наиболее простая и закономерная реакция, стал соломинкой, за которую и схватился утопающий в страстном желании выжить. Георг потерял свою привычную маску, потерял свое лицо, холодное и бесстрастное, потерял равновесие и баланс, которыми всегда гордился. Которые воспитывал в себе трепетно и строго, будто умудренный сединами отец, воспитывающий сына в благости и следованию фундаментальным догматам добродетелей человеческого общества. Сейчас… Холод этот покинул вампира. Покинул второй раз в его жизни. Изменил ему, как блудливая девка, оставив лишь наедине с оголенными чувствами, что отзывались так чутко, будто то были мышцы и плоть, с которых заживо сняли кожу. Мердер не был готов к подобной боли, не желал видеть свое истинное "Я" в оправе низменных инстинктов; но он бежал. Бежал, следом за тем, кого так яро ненавидел, готовый посвятить все свое естество одной лишь цели - убить его. Растерзать. Выместить на нем все то, что лежало камнем за пазухой, сдавливало ребра, выкручивало сердце ледяной рукой. Преграды на пути - ничто. Гранит и сталь не могли устоять перед могуществом носферату. Прах… Лишь прах. Все это место было прахом, началом и концом, альфой и омегой. И этой душной, летней ночью, поющей о воле надвигающейся грозы, два существа, вышедших из праха, метались средь призраков давно ушедших судеб в отчаянном желании… Жить.
Наверное, Георг был готов к чему угодно. К гибели от рук собрата. К тому, что сам Джонс найдет свою, обманутую некогда смерть в руках озлобленного немца. К тому, что за все произошедшее придется нести ответственность, к жестокой, но справедливой каре от Ашера, к тому, что вновь придется пускаться в бега, покидая Сент-Луис. Но… То, что в итоге произошло, выходило за рамки любого предварительного, поверхностного анализа и общного представления итогов невразумительной ситуации. Мердер снова попался в ловушку Брайдана; сказывалась неизученность нового противника, сказывался тотальный недостаток опыта битв с собственными сородичами. Казалось, вот она - победа!.. Протяни руку, возьми ее, сомкни свои пальцы на ее хрупкой глотке, приложи усилие, заставив лопнуть тонкие позвонки, но… Рука лишь вновь пронзила пустоту, обхватив белесость разочарования, обдав чужое горло шлейфом встревоженного движением воздуха. А следом - прикосновение. Второе. Воззвавшее к духам растревоженной тьмы, облекая частное в абсолютное, превращая почву в зыбкое нечто, погружающее разум против его воли глубоко в пучину собственного, больного подсознания…

...Осыпанные каменной пылью и с отвалившимися кое-где лампами и шкафами подвалы пустовали. Никто и ничто не мешало двум клыкастым СС-овцам покинуть их — все солдаты и офицеры, в спешке бросив свои вещи, карты, дела, и схватив оружие, были там, наверху, где, судя по доносящимся звукам, царило нечто из ряда вон выходящее, к тому же еще и щекоча ноздри упырей кислым, спертым запахом свежеподожженного пороха. Георг, оставив Неттинга чуть позади, буквально в два шага взлетел по последней лестнице, оказываясь в затянутом дымкой и пылью холле первого этажа...

И почти сразу оказался отброшенным назад.

Ярчайшее, белоснежное сияние ненадолго ослепило вампира, заставив его сдавленно, глухо зарычать от боли. Невыносимый грохот разорвал ушные перепонки, контузив обоих упырей, мощная, ударная волна сбила их с ног, а нестерпимый жар, что последовал за ней, безжалостно обдал лица кровососов, неся с собой языки лижущего стены, рыжего, свежерожденного пламени, пепел и куски всего, что разлетелось от взрыва. Так, длинная деревяшка, пролетев копьем сквозь зарево, вонзилась в правое плечо Неттинга, по пути чуть не пробив еще и глотку Георга, а довершением всему этому стал настоящий град мелких камней, штукатурки, пылевой крошки и прочего, что сыпалось сверху и сбоку, резало кожу, пачкало одежду. Все вокруг заволокло густым, черно-серым, едким дымом, щиплющим глаза и мешающим видеть дальше пары метров — если бы двум вампирам нужен был воздух, они бы начали сдавленно кашлять в попытках вдохнуть хоть каплю не отравленного пожарищем кислорода, выжигающего легкие.
Мердер, все еще хрипя и чувствуя, как его ребра трещат из-за неудачного приземления на ящик с золотом, медленно перевернулся на спину, рухнув неподалеку от Лоттера, разведя руки в стороны. После — медленно, с трудом сел, тряхнув головой и пытаясь соориентироваться. Услужливо подключившаяся к восстановлению мертвого кровососа-хозяина регенерация возвращала ему потерянный из-за контузии слух, но при попытке встать на ноги вампир заметно шатнулся и едва не завалился обратно на пол — вестибулярный аппарат восстановился не до конца, а из ушных раковин Георга потекли струйки темной, тягучей крови…

Так легко потеряться в хмельном сплетении реальности и прошлого. Так легко забыть, кто ты, когда все, что составляет тебя - лишь воспоминания, заполнившие тебя против твоей воли. Оберфюрер 3-й танковой дивизии СС «Мертвая Голова» Георг фон Мердер летел, отброшенный взрывом бомбы, пронесенной в командный пункт Эсфирой, лучшей шпионкой французского Сопротивления. Летел, обжигаемый волной алчущего пламени, и… Что-то больно мягким оказался ящик с золотом, на который он упал. Лишь спустя несколько секунд немец перешагнул грань реальности, ввергнувшей его в привычную атмосферу ночной прохлады и исполненного озоном воздуха, лишь через несколько секунд он вынырнул из гладкого, но илистого озера собственных воспоминаний, пронзенный насквозь взвывшими в привычном режиме чувствами, инстинктами, зовом всего темного и безжалостного, что наполняло его сущность. А следом к отрезвляющей пощечине включившегося осознания подошла боль. Цепкая, резкая боль, с которой чьи-то острые когти и не менее острые зубы рвали куртку, рубашку, вгрызались в широкие, худощавые плечи и под всем этим билось что-то яростное. Что-то враждебное. Что-то, что смердело смертью, гнилью и свежим душком чей-то еще недавно живой и дышащей плоти.
Георг не имел ни малейшего понятия о том, как он оказался здесь, в окружении восьми озлобленных гулей, которым прервали их восхитительную трапезу в виде двух бездомных, что ранее были выбраны целями садистской жестокости Мердера. Он не имел ни малейшего понятия о том, куда делся юный мерзавец, посмевший поднять на него, идеального хищника, опытного воина и умелого стратега свою загребущую руку, которую носферату с огромным удовольствием вырвал бы из чужого плеча и засунул по самый локоть в чужую же глотку. Сейчас по-настоящему важным было совершенно другое - положение, изменившее свой вектор под слишком кривым и неоднозначным углом. Да, в иной ситуации вампир не тратил бы на жалких, полусгнивших тварей свое бесценное время, он исчез бы с места нечестивого пиршества, материализовавшись уже в совершенно другом участке кладбища, вернулся бы к поискам и погоне за сумевшим скрыться собратом по крови, но… Сейчас, Георг находился совершенно в другом состоянии. Состоянии, требующем немедленного выплеска накопившейся, неистовой злобы.
Вряд ли давно мертвые, тупые, движимые лишь примитивными инстинктами гули осознавали всю степень предоставленной им чести - по их презренные, прогнившие души пришел носферату. Высшее существо, способное властвовать как над умершими, так и над живыми. Что значат восемь гулей для колоссальной мощи идеального хищника? Тварь, посмевшая порвать Мердера, стала первой жертвой его бушующего гнева, превратившись в разрозненные ошметки смердящей, разорванной плоти, еще двое оказались улетевшими в ближайшие могилы после размашистого удара, один лишился головы… Еще четыре твари заметно снизили запал собственной храбрости, но это, впрочем, не означало, что от изначальных намерений они отказывались. Секундная пауза; лишь для того, чтобы накинуться на Георга всей толпой, голодной кучей, жаждующей отведать новой, столь желанной и ценной крови. Вампир метался разъяренным зверем, отбиваясь от презренных падальщиков, пока его натурально пытались задавить числом, количеством, поганым весом, залезая на него, бросаясь, прыгая, впиваясь когтями и кривыми, сгнившими зубами. Медведь, окруженный стаей волков. Волк, окруженный стаей шакалов. И с каждой секундой ран на телах не только гулей, но и самого Мердера становилось все больше и больше.

Отредактировано Georg von Merder (27.02.24 11:12:56)